И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи. Восемьсот шестьдесят седьмая ночь Когда же настала восемьсот шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что садовник того сада привёл юношам девушку, о которой мы говорили, что она до предела красива, прелестна, стройна станом и соразмерна, и как будто о ней хотел сказать поэт: Вот явилась в плаще она голубом к нам, Он лазурным, как неба цвет, мне казался. И, всмотревшись, увидел я в той же одежде Месяц летний, сияющий зимней ночью. А как прекрасны и превосходны слова другого: Плащом закрывшись, пришла она. Я сказал: «Открой Нам лицо твоё, светоносный месяц, блестящее». Она молвила: «Я боюсь позора!» Сказал я: «Брось! Переменами дней изменчивых не смущайся ты!» Красоты покров подняла она с ланит своих, И хрусталь закапал на яхонты горящие. И решил коснуться устами я щеки её, Чтоб тягаться с ней в день собрания мне не выпало И чтоб первыми среди любящих оказались мы, Кто на суд пришёл в воскресенья день к богу вышнему. И тогда скажу я: «Продли расчёт и заставь стоять Ты подольше нас, чтоб продлился взгляд на любимую!» И юноша-садовник сказал девушке: «Знай, о владычица красавиц и всех блистающих звёзд, что мы пожевали твоего прихода в это место только для того, чтобы ты развлекала этого юношу, прекрасного чертами, господина моего Нур-ад-дина. И он не приходил к нам в это место раньше сегодняшнего дня». – «О, если бы ты мне сказал об этом раньше, чтобы я принесла то, что у меня есть!» – воскликнула девушка. «О госпожа, я схожу и принесу тебе это», – сказал садовник. И девушка молвила: «Делай как тебе вздумалось!» – «Дай мне что-нибудь, как знак», – сказал садовник. И девушка дала ему платок. И тогда садовник быстро ушёл и отсутствовал некоторое время, а потом вернулся, неся зелёный мешок из гладкого шелка, с двумя золотыми подвесками. И девушка взяла мешок у садовника и развязала его и вытряхнула, и из него выпало тридцать два кусочка дерева, и девушка стала вкладывать кусочки один в другой, мужские в женские и женские в мужские, и, обнажив кисти рук, поставила дерево прямо, и превратилось оно в лютню, полированную, натёртую, изделие индийцев. И девушка склонилась над ней, как мать склоняется над ребёнком, и пощекотала её пальцами руки, и лютня застонала, и зазвенела, и затосковала по прежним местам, и вспомнила она виды, что напоили её, и землю, на которой она выросла и воспиталась. И вспомнила она плотников, которые её вырубили, и лакировщиков, что покрыли её лаком, и купцов, которые её доставили, и корабли, что везли её, и возвысила голос, и закричала, и стала рыдать, и запричитала, и казалось, что девушка спросила её об этом, и она ответила языком обстоятельств, произнося такие стихи: «Была прежде деревом, пристанищем соловьёв, И ветви я с ними наклоняла свои в тоске. Они на мне плакали, я плач их переняла, И тайну мою тот плач теперь сделал явною. Безвинно меня свалил на землю рубящий лес, И сделал меня он лютней стройной, как видите. Но только удар о струны пальцев вещает всем, Что страстию я убита, ею пытаема. И знай, из-за этого все гости застольные, Услышав мой плач, пьянеют, в страсти безумствуют. И вышний владыка их сердца умягчил ко мне, И стали на высшие места возвышать меня, Мой стан обнимает та, кто выше других красой, Газель черноглазая с истомными взорами. И пусть Аллах бдительный нас с нею не разлучит, И пусть не живёт влюблённый, милых бросающий». И потом девушка немного помолчала, и положила лютню на колени, и склонилась над ней, как мать склоняется над ребёнком. И потом она ударила по струнам на много ладов, и вернулась к первому ладу, и произнесла такие стихи: «О, если б влюблённого, свернув, посетили, То тяжесть с него любви они бы сложили. И вот соловей в кустах с ним перекликается, Как будто влюблённый он, а милый далеко. Проснись же и встань – ведь ночь сближения лунная, И мнится, в миг близости сияют нам зори, Сегодня завистники небрежны, забыв о нас, И струны к усладам нас с тобой призывают. Не видишь ты, для любви здесь четверо собраны: То роза и мирты цвет, гвоздика и ландыш. Сегодня для радости собрались здесь четверо: Влюблённый, прекрасный друг, динар и напиток. Бери же ты счастье в жизни-радости ведь её Исчезнут; останутся лишь слухи и вести». И Нур-ад-дин, услышав от девушки эти стихи, посмотрел на неё оком любви и едва мог владеть своей душой от великой к пей склонности, и она тоже, так как она посмотрела на всех собравшихся сыновей купцов и на Нурад-дина и увидела, что он среди них – как луна среди звёзд, ибо он был мягок в словах, и изнежен, и совершенен по стройности, соразмерности, блеску и красоте – нежнее ветерка и мягче Таснима, и о нем сказаны такие стихи: Поклянусь щекою и уст улыбкой прекрасных я, И стрелами глаз, колдовством его оперёнными, Нежной гибкостью и стрелою взоров клянусь его, Белизной чела, чернотой волос поклянуся я, И бровями, что прогоняют сон от очей моих, И со мной жестоки в запретах и в повелениях; Скорпионами, что с виска ползут, поклянусь его, И спешат убить они любящих, разлучая с ним; Розой щёк его и пушка я миртой клянуся вам, И кораллом уст и жемчугом зубов его, Стройной ветвью стана, плоды принёсшей прекрасные. То гранат, взрастивший плоды свои на груди его. Поклянусь я задом, дрожащим так, коль он движется, Иль покоен он, и тонкостью боков его; И одежды шёлком, и лёгким нравом клянусь его, И всей красой, которой обладает он. Веет мускусом от его дыханья прекраснейшим, Благовонье ветра напоено ароматом тем, И также солнце светящее не сравнится с ним, И луна обрезком ногтей его нам кажется…» И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи. Восемьсот шестьдесят восьмая ночь Когда же настала восемьсот шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нур-ад-дин услышал слова этой девушки и её стихи, ему понравилась их стройность (а он уже склонился от опьянения), и он начал восхвалять её, говоря: «Лютнистка наклонилась к нам Охмелела вдруг от вина она, — И струны молвили её: «Нам речь внушил Аллах, и он…» |