— Меня там ждут, — ответил Гренер.

— Мы не знаем, как это еще будет оформлено, — добавила Янковская. — Объявят ли профессора Гренера политическим эмигрантом или до окончания войны вообще не будет известно о его появлении, но, по существу, вопрос этот решен.

Я посмотрел на Гренера; во всем его облике было что–то не только птичье, но и крысиное, взгляд его голубоватых бесцветных глаз был зорким и плотоядным.

— Когда же вы собираетесь уезжать? — спросил я.

— Недели через две–три, — сказала Янковская. — Не позже.

— Но ведь перебраться не так просто, — заметил я. — Это ведь не уложить чемодан: у профессора Гренера лаборатории, сотрудники, библиотека…

— Все предусмотрено, — самодовольно произнес Гренер. — За океаном я получу целый институт. А что касается сотрудников, за ними дело не станет.

Но меня тревожил и другой вопрос, хотя он не имел прямого отношения к моим делам.

— А что будет… с детьми?

Все последние дни меня не оставляла мысль о детях, находившихся на даче Гренера.

— С какими детьми? — удивился было Гренер и тут же догадался: — Ах, с детьми… О них позаботится наша гражданская администрация, — равнодушно ответил он. — Они будут возвращены туда, откуда были взяты. В конце концов, я не брал по отношению к ним никаких обязательств.

Я промолчал. Было вполне понятно, какая участь ждет этих детей.

— Может быть, вы еще передумаете и останетесь? — спросил я, хотя было совершенно очевидно, что все уже твердо решено.

— Увы! — высокопарно, как он очень любил, ответил Гренер. — Муза истории влечет меня за океан.

— Увы! — повторила за ним Янковская, хотя каждый из них вкладывал в это междометие разное содержание. — Мы не принадлежим себе.

— Да, отныне вы будете полностью принадлежать заокеанской державе, — сказал я. — Мне только непонятно, чем это будет способствовать величию Германии.

Гренер пожал плечами.

— Наука не имеет границ… — Он посмотрел на часы и встал. — Моя дорогая…

Янковская тоже поднялась.

— Идите! — небрежно приказала она будущему супругу. — Я вас сейчас догоню!

Гренер церемонно со мной раскланялся, я проводил его до дверей.

— Так внезапно? — обратился я к Янковской, когда мы остались одни. — Что это значит?

— Ах, Андрей Семенович, я загадывала иначе, — грустно ответила она. — Увы! Я ведь знаю, как много вы работали в последнее время. Для кого, вы думаете, старается Польман? Почему он вас щадил? Как только вы передадите свою сеть, вас отправят обратно в Россию. А я — я устала уже рисковать…

Она протянула мне руку, и я задержал ее пальцы.

— Мы еще увидимся? — спросил я.

— Конечно!

— Вы у меня в долгу, — упрекнул я ее. — Вы не открыли мне всех тайн, связанных с нашим знакомством.

— Вы их узнаете, — пообещала она. — Это еще не последний наш разговор.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Поцеловать вас?

Я покачал головой. Она вырвала свою руку из моей.

— Как хотите…

Она переступила порог и, не дав мне выйти на лестницу, резким толчком захлопнула за собой дверь. Не успел я вернуться в столовую, как передо мной появился Железнов.

— Что это все значит? — нетерпеливо спросил он.

— Очередная лирическая сцена, — пошутил я. — Госпожа Янковская в одной из ролей своего репертуара!

— Марта сказала, что они уезжают?

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Господина Гренера сманили за океан жареным пирогом!

— Каким еще там пирогом? — с досадой отозвался Железнов. — Сейчас не время шутить.

— А я не шучу. Повторяется старая история. Совесть можно продать лишь один раз, а затем сколько ни одолжаться, придется рассчитываться.

Действительно, подумал я, куда делись все патриотические речи Гренера, как только он услышал хозяйский оклик?! Но Железнов не склонен был заниматься отвлеченными рассуждениями.

— Неужели ты не понимаешь, как осложнится твое положение после отъезда Янковской? — с упреком сказал он. — Оберегая себя, она в какой–то степени вынуждена была оберегать и тебя. Ты был ширмой, за которой ей удобно было прятаться. Один ты вряд ли сможешь нейтрализовать Польмана и попадешься как кур в ощип…

— Мне кажется, ты сгущаешь краски. В конце концов я могу рискнуть…

— Мы можем рисковать собой, но не вправе рисковать делом! — резко оборвал меня Железнов. — Свое поручение ты, можно сказать, выполнил. Мы обязаны спасти тебя, но, признаться, очень жаль детей. Их тоже хотелось бы спасти. А кроме того, есть, кажется, еще одно немаловажное обстоятельство, которое может ускорить твое возвращение домой.

— Что же ты собираешься делать? — спросил я.

— Говорить с Прониным, — ответил он. — На этот раз он очень–очень нам нужен!

Через день или два после визита Янковской и Гренера в тех кругах Риги, где волею судеб и своего начальства пришлось мне вращаться весь последний год, заговорили о предстоящем отъезде профессора в Испанию.

Его научные исследования, которые он не прекращал, даже находясь, как выражался он сам, на аванпостах германского духа, вступили в такую фазу, что потребовали всех сил ученого. Поэтому он решил на некоторое время уехать в далекую от войны страну, которая на самом деле являлась как бы испытательным полигоном для ученых гитлеровского рейха. Такова была официальная версия. А неофициально в Риге, посмеиваясь, говорили, что просто–напросто Гренер решил провести свой медовый месяц в Мадриде.

Истину знали немногие, знали, разумеется, в Берлине и два–три человека в Риге; мне о ней стало известно только в силу особых отношений, сложившихся между мной и Янковской. Что касается Железнова, он был озабочен предстоящим отъездом новоиспеченной четы, по–моему, больше самого Гренера.

— В связи с этим отъездом ухудшается ваше положение, — говорил мне Железнов, — и очень хотелось бы как–нибудь помочь ребятишкам…

Железнов находился на опаснейшей работе, приходилось все время думать, как бы сохранить на плечах собственную голову, но этот удивительный человек меньше всего думал о себе.

— Пронин встретится сегодня с нами, — сказал мне через несколько дней Железнов. — Не уходите никуда, я слетаю в одно местечко…

Он исчез и сравнительно скоро явился обратно.

— Знаете Промышленную улицу? — спросил он меня. — По–латышски называется Рупниецибас, Запомните: Рупниецибас, дом 7, квартира 14.

— А что дальше? — спросил я.

— Сейчас запомните, а завтра забудьте. Ровно через час приходите по этому адресу. «Руслана и Людмилу» проходили в школе?

— Разумеется…

— Начало помните? — спросил Железнов.

— Там, кажется, посвящение есть, — неуверенно произнес я. — Посвящения не помню.

— Нет, нет! — нетерпеливо перебил меня Железнов. — То, что в школе учили: «У лукоморья дуб зеленый»?

— «Златая цепь на дубе том»?

— Вот и хорошо! — облегченно сказал Железнов. — А то сейчас было бы некогда заучивать стихи. Я уже условился. Вы позвоните и скажете первую строку, вам ответят второй, дальше вы третью, вам четвертую, вы пятую, а вам… Попятно?

— Понятно, — ответил я.

— Вот и ладно, — сказал он. — Помните: ровно через час! А я побегу…

И он опять исчез.

Ровно через час я поднимался по тихой и чистой лестнице дома № 7, а спустя минуту стоял у дверей квартиры № 14 и нажимал кнопку звонка. Дверь мне открыла какая–то пожилая, хорошо одетая и представительная дама. Она ничего не сказала и только вопросительно поглядела на меня. Я неуверенно посмотрел на нее и с довольно–таки глуповатым видом произнес:

— «У лукоморья дуб зеленый»…

Дама слегка улыбнулась и тихо ответила:

— «Златая цепь на дубе том»…

Затем открыла дверь пошире и пригласила:

— Заходите, пожалуйста.

Я очутился в просторной передней. Дама тотчас закрыла дверь и повела меня по коридору в кухню; там у плиты возилась какая–то женщина, одетая попроще.

— Эльза, — сказала дама, — проводите этого господина…