Зимой 2010 года Юрий Левинг, профессор одного канадского университета, пригласил нескольких переводчиков «Лауры» принять участие в заочной конференции в его «Набоковском журнале», издаваемом по-английски так сказать в эфире, и с этой целью прислал мне несколько подробных вопросов. Я здесь привожу в своем переводе выдержки моих ответов на некоторые из них.

Каким образом вам было предложено переводить книгу на русский язык? Какова была ваша реакция на это предложение, учитывая какими разногласиями и секретностью окружена публикация «Лауры»?

В марте 2008 года наследник Набокова предложил мне через своего поверенного войти в состав маленького кружка специалистов с тем, чтобы, прочитав рукопись черновика, сличить ее с ремингтонированной транскрипцией на предмет исправлений и подать свое суждение относительно возможности издавать этот текст. Прочитав, сличив и исправив, я подробно и откровенно изложил Дмитрию Набокову, с которым мы знакомы уже почти тридцать лет, свое мнение относительно издания. Когда стало ясно, что он, по причинам для него важным, принял решение печатать, я предложил свои услуги по изданию на русском языке, с чем он он охотно согласился, т. к., по его словам, это «само собой разумелось» и он и сам имел в виду меня о том просить.

Конечно, мне было интересно за это взяться, и еще в первый раз пробегая свой экземпляр карточек «Лауры», я автоматически набрасывал возможные русские варианты заковыристых мест. Но главное побудительное движение было охранительным: невыносимо было вообразить, что Набоков может появиться как бы от своего имени на советском новоязыческом диалекте. Своих возможностей я отнюдь не преувеличивал, а только хотел скроить и пошить из старого, но дорогого материала пусть и невзрачную и мешковато, будто с чужого плеча, сидящую, но все-таки пристойную одежду — хотя бы для того, чтобы какой-нибудь благонамеренный портной не выпустил книгу в шутовском наряде.

Майкл Скаммель, который переводил Набокова (например «Дар») в сотрудничестве с автором, писал, что его взгляд на перевод с русского на английский был весьма близок к набоковскому. А именно он полагал в то время, что «переводчик обязан следовать всякому изгибу и повороту языка оригинала, стараясь уловить каждый словесный и культурный оттенок на уровне предложения». С тех пор Скаммель изменил свои взгляды; теперь он считает, что перевод должен передавать более широкое значение и резонанс образов и смыслов, превосходя тем самым буквальное переложение, что часто требует отступления от буквализма. Не могли бы вы описать свои предпочтения в том, что касается набоковского определения трех родов перевода (свободного, который он называет пересказом; механически-дословного, который он называет лексическим; и срединного, который он считал верным: буквального перевода)? Какую роль собственная ваша философия перевода играла в процессе перевода «Лауры»?

Набоков предложил эту довольно грубую классификацию в предисловии к своему переводу «Евгения Онегина», имея в виду именно перевод стихов, с его совершенно особенными техническими трудностями надежной транспортации на другой язык смысла, заключенного в свой ритм да еще оправленного рифмой. Потери тут неизбежны, и к тому времени он твердо полагал, что слепец получит лучшее понятие о бельведерском Аполлоне, даже если будет ощупывать статую в перчатках, чем зрячий, который разсматривает его вольный слепок, больше похожий на родэновского скорохода без головы. Я не думаю, что он распространял эти же категории на прозу. Ни пересказ, ни угловатый «слово-в-слово» машинный перевод прозы не могут быть оправданы стремлением к смысловой точности: любой сколько-нибудь квалифицированный исполнитель должен владеть обоими языками довольно для того, чтобы, оставаясь верным и смыслу, и слогу оригинала, добиваться естественности и изящества на языке перевода. Разница здесь не между своеволием и буквализмом, а между знанием и умением и вкусом с одной стороны, и недостатком этих качеств с другой, т. е. не принципиальная, а практическая.

Что до суждения Скаммеля, то я не вижу капитального разногласия между его старым мнением и новым. Хороший переводчик в самом деле должен следовать каждому повороту оригинала, стараясь не упустить тонкости смысла и стиля, и находить максимально близкие соответствия в идиоматике языка, на который переводит. Верность оригиналу — цель всякого честного переводчика, но ее достижение может потребовать не только отступления от буквализма, но порой и применения истолковательных приемов, в видах наибольшей точности. Долгий путь иногда оказывается самым верным. В своем русском переводе «Лолиты» Набоков передает, например, «automatic» двумя словами (небольшой кольт), «glower» тремя (кинуть сердитый взгляд), «jitterbug» четырьмя (дрыгать под джазовую музыку), a «cheerleader» — двадцатью.

У меня нет никакой философии перевода. Переводчик должен быть филологом (в широком смысле слова) и глубоким читателем. В сущности, хороший переводчик — лучший читатель, которого только может желать автор.

Опишите, если возможно, каким образом вы переводили «Лауру»: подряд или нет, на компьютере или от руки, пользовались ли словарями, перечитывали ли другие тексты Набокова, английские или русские.

Как я уже сказал, я набросал некоторые варианты русских соответствий еще при первом беглом чтении. Вчерне я переводил подряд, карточку за карточкой, причем тоже на карточках, но большего размера и нелинованных. Потом я переписал второй черновик на экране машины, после чего были третьи, пятые, и седьмые стадии исправлений и отделки. Под рукой, как обычно, стояли на полках или высились стопами разные справочные книги: два толковых английских словаря (большой Оксфордский и Вэбстер, во 2-м, 3206-страничном старом издании) и один русский (Даль в третьем издании, 1903 года); затем трехтомный англо-русский словарь, и множество весьма специальных русских лексиконов, например «Словарь набоковской Лолиты», «Словарь названий морских рыб», «Словарь ветров», и светлую печаль наводящая рыжая, или порыжевшая от времени, очень ценная книжка с длинным названием (перевожу) «Британецъ въ Россіи: Карманный толмачъ, содержащій фразы и реченія, полезныя въ путешествіи и проч.» (Лондонъ, изд-во Леопольда Гиля, 1918 г.) — последний снимок еще неиспорченной русской речи, сделанный иностранцем (иногда, впрочем, говорящим со смешным акцентом облапошенного московскими циркачами немецкого импресарио Кнейшютца: «Скажите, завтра ли будет хорошая погода?»).

Перечитывать русскую прозу Набокова во время перевода чрезвычайно полезно.

Как мы знаем, сделалось почти нормой заново переводить канонические тексты, для того чтобы подправить язык и культуру, ушедшие вперед (в этом списке постоянно фигурируют Толстой и Достоевский). Пришлось ли вам находить или изобретать особые стилистические и интонационные приемы, чтобы верно передать «Лауру» по-русски, учитывая необычный хронологический скачок? Ведь эта вещь была написана более тридцати лет назад, а появилась впервые в современном нам контексте.

Нам также известно, что многое из того, что теперь признается нормой, на самом деле аномалия. Подгонять язык перевода старой вещи под нынешние вкусы значит, по-моему, предавать автора и надувать читателя, т. е. в высшей степени предосудительно. Если новый перевод старого сочинения для нового читателя звучит несовременно, то это совершенно естественно и так оно и должно быть.

Я принадлежу к числу тех, кто полагает, что язык, а значит, и культура (в обычном понимании слова) поступательно движутся вниз по довольно крутому склону. Английский язык в этом отношении представляет собой весьма печальный тому пример, а русский, после того, как ему, если воспользоваться метафорой Мандельштама, перешибли хребет, находится в состоянии искалеченном; он испещрен пронизавшим его воровским жаргоном, заражен крупными дозами советского штампованного словаря, изгажен самой черной воронежской бранью и засорен непереваренными кусками ломаного английского и безконечного «живожурнального» жужжания с его безудержной логорреей и блогоболталогией. Пишут, например: «Понтуетесь ятями для напрягу?» (Я догадался, что это значит, как иногда смутно понимаешь «муму» глухонемого). Было бы забавно перевести страницу Набокова на этот идиолект. Впрочем, не забавно потешаться над уродством.